О служении православных священников, монашествующих и мирян в тюрьмах, героизме и самоотверженности простых верующих людей, о состоянии современной преступности, а также проблемах тюремного служения и путях их преодоления мы беседуем с Алексеем Михайловичем Величко, заместителем директора Федеральной службы исполнения наказаний (ФСИН России), государственным советником юстиции Российской Федерации, доктором юридических наук.
– Алексей Михайлович, по долгу службы вы посещаете места лишения свободы и наблюдаете эту кухню изнутри. Расскажите об особенностях служения православных священников и мирян в тюрьмах. С какими проблемами приходится сталкиваться? Кто эти люди, героизм которых зачастую остается незаметным для окружающих? Ведь, как правило, это тайное и тихое подвижничество, которое по-настоящему высоко в глазах Господа.
– Сам факт, что человек приходит в места не столь отдаленные в попытке спасти заблудшие души, наставить на путь истинный людей, совершивших преступление, нарушивших закон, говорит о многом. Согласитесь, это не то место, куда особо стремятся. Что такое зайти в тюрьму добровольно, не по необходимости (когда вы не сотрудник Федеральной службы исполнения наказания), зайти просто потому, что здесь вы должны нести послушание? На это не каждый отважится. Поэтому подвиг людей, работающих на этом непростом поприще, – а лично для меня, например, это подвиг в буквальном смысле слова – чрезвычайно важен и дорог.
Вы верно заметили: это не бросающееся в глаза, а тихое служение обычных рядовых священников, клириков, монашествующих, иноков и инокинь, мирян. О них не пишут в газетах, их не показывают по телевизору. Им этого не нужно. Как правило, это очень скромные люди, не выпячивающие свои труды и заслуги на всеобщее обозрение.
Не могу не отметить, что подвиг их, конечно же, различен. И само служение тоже отличается. Есть священники, которые приходят один раз в неделю, другие – один раз в месяц, а бывает и один раз в квартал. Это может быть обычный батюшка, которому в придачу к многочисленным хлопотам на местном приходе добавляется служение в тюрьме. И вот он с завидной регулярностью приезжает в колонию, совершает богослужение в тюремном храме, если он есть, исповедует и причащает осужденных, общается с ними, читает проповеди, проводит беседы. Или, к примеру, строит церковь. При этом стоит отметить, что епархии средства на строительство храмов, как правило, не выделяют. Священник в этом вопросе рассчитывает только на собственные силы и возможности. Иногда помогают спонсоры, администрация тюремного учреждения, сами заключенные. А после того как поставили храм, возникает другая проблема: как он будет функционировать? Мало построить – необходимо договориться с начальником тюремного учреждения, обсудить все детали и мелочи, решить уйму вопросов различного толка. Помимо священников, тюрьмам помогают матушки из соседних монастырей и простые миряне: организуют различные мероприятия, отмечают с осужденными православные праздники, привозят подарки, предметы первой необходимости, одежду, книги.
Безусловно, все это замечательно и очень нужно. Но многие проблемы остаются нерешенными. И главная из них – отсутствие в тюрьмах регулярных богослужений. Полная благодать, как мы знаем, дается человеку только во время Божественной литургии. Ясно, что в местах лишения свободы люди недополучают многое из того, что Церковь может и должна им дать. К примеру, в одном почтенном тюремном учреждении, старинном, еще дореволюционном, литургия служится один раз в месяц. На мой взгляд, такая работа – а она должна быть направлена в первую очередь на воцерковление заключенных – заведомо лишена полезного коэффициента действия. К тому же многие православные, попавшие волею судьбы в тюрьму или следственный изолятор, не могут еженедельно исповедоваться. Очередь на исповедь сейчас есть даже в Москве, где храмов при тюрьмах немало. Что уж говорить о провинции, деревнях и селах! Если кто-то из осужденных хочет исповедаться и причаститься, у него есть возможность записаться в очередь и ждать, когда батюшка сможет уделить ему время. Вопрос: много ли таких желающих, кто готов ждать?
И тут мы приходим к неутешительному выводу: у нас много рядовых подвигов, совершаемых священниками, монашествующими и мирянами на ниве тюремного служения, но практически нет системной работы в этом направлении. Отсутствует перечень норм и правил, каким образом должен работать священник в пенитенциарном учреждении. Еще одна проблема, связанная с тюремным служением, состоит в том, что батюшки, несущие послушание в колониях, практически лишены каких-либо материальных и социальных гарантий. У нас более 40 процентов осужденных – это лица с различными социально-опасными заболеваниями, в том числе гепатитом. Я согласен с владыкой Иларионом (Алфеевым), с которым у нас недавно состоялся разговор на эту тему, что священнику менее интересны тюремные льготы, чем те, которые есть, к примеру, у сотрудников ФСИН. Год работы в колонии засчитывается за полтора года трудового стажа. А если батюшка работает с туберкулезными больными или ВИЧ-инфицированными, то один год приравнивается к четырем. Понятно, что для священников уход на пенсию в 40 лет не является самоцелью. Но, с другой стороны, они же вообще никак не обеспечены! Если, не дай Бог, священник заразится, что ему делать? Вспоминается история отца Алексия Острика из Воронежской епархии. Общаясь с заключенными, он заработал тяжелую форму гепатита. У него нет никакой медицинской страховки – кто его будет лечить? Хорошо, что нашелся замечательный человек в Москве, который оплатил ему лечение. Но у меня вопрос: почему этого не сделала епархия?
Перед священником зачастую стоит дилемма – либо трудиться на своем приходе, но тогда забыть о служении в колонии, либо пытаться работать с заключенными, но фактически остаться без денег, так как основные средства священник получает от треб. Можно еще привести пример отца Георгия из Ярославля, который окормляет два наших тюремных учреждения. Одно из них – больница для осужденных с диагнозом «туберкулез». Никакой медицины, никаких возможностей каким-то образом обезопасить себя у батюшки нет. А он туда не один год уже приезжает. Понимаете, риск крайне велик. И мне, например, не совсем ясно, почему этот вопрос должен инициировать федеральный орган исполнительной власти, именуемый ФСИН России. Все-таки речь идет о служителях Русской Православной Церкви, Московского Патриархата. На мой взгляд, именно священноначалие должно заботиться о том, чтобы работающие в не столь «приятных» местах имели хоть какие-то гарантии. Посмотрите, как работают в этом направлении православные государства на Западе. Допустим, Греция, где традиция не прерывалась. Там священник имеет совершенно другой статус, нежели у нас. У него четко определен перечень полномочий и прав, которые за ним закреплены законом. Плюс материальная составляющая. Более того, священник совершает свое служение не в одиночку, сотрудничает с общественными организациями, которые за счет общественных грантов или государственной помощи организуют центры социальной реабилитации. Другое дело, что Церковь в Греции государственная.
Недавно я общался с владыкой Игнатием, митрополитом Хабаровским, – редкий умница, болеющий душой за дело, скромный, корректный человек. Он предлагает создать реабилитационный центр, организовать при одной из колоний деревообрабатывающий цех, где можно мастерить киоты для икон и другую церковную утварь. Один осужденный, хороший плотник, согласился после освобождения остаться в колонии и создать бригаду по обучению других заключенных. Но разве это уровень заместителя директора и митрополита – обсуждать создание одного единственного реабилитационного центра в далекой Хабаровской епархии? Мне кажется, эти вопросы должны решаться двумя-тремя ступенями ниже. А мы должны обсуждать уже некие стратегические задачи, а не то, сколько человек будет работать в цеху.
– Как вы думаете, почему этого не происходит?
– Не берусь судить. Но я склонен списывать это на нашу застарелую болезнь: мы разучились работать системно и последовательно. Нам почему-то достаточно лозунгов и рядовых подвигов. Самое главное – это отчеты. Вот это обязательно (улыбается). На мой взгляд, правильнее было бы выработать иную стратегическую линию. И в первую очередь оценить то поле деятельности, которое перед нами лежит.
– В чем, на ваш взгляд, корни этих проблем?
– Возможно, моя оценка покажется несколько резковатой, но я называю вещи своими именами. Сегодня мы уже подошли к той стадии, когда некоторые проблемы настолько очевидны и запущенны, что это признают все. В частности, проблема криминализации общества, его бездуховности и деградации. Идет мощная героизация образа преступника – человека, который живет по своим законам и которому все нипочем. Мне часто приходится бывать на различных конференциях, совещаниях, встречах, где много говорится о том, как у нас плохо здесь, нехорошо там, и телевидение плохое, одни гадости показывают, и СМИ неподобающие, и реклама давит и тому подобное. Все осознают, что с этим надо бороться. И вот мы поговорили и разошлись. Осталось непонятным только одно – а кто бороться-то будет?
Ну, по крайней мере, отрадно, что о проблемах вообще стали говорить. Раньше ведь даже и не озвучивалось нигде, что общество испытывает колоссальный духовный кризис. Отмахивались: мол, у нас все нормально, все хорошо. Появилась частная собственность, теперь ждите – скоро придут основные блага. Были в истории нашей страны такие романтические возгласы, если их, конечно, можно так назвать, – и люди искренне в это верили. Мы помним российских идеологов неолиберализма, утверждавших в свое время, что, дескать, не стоит переживать, что за годы перестройки в стране произошло жесточайшее оскудение населения, что мы заплатили кровавую мзду за переход к рыночной экономике… Неважно, что это все было. Главное – теперь есть частная собственность, свободная пресса, свободный кинематограф, упразднена цензура. В действительности же мы получили совершенно иную картину. И, как говорится, имеем то, что имеем. Слава Богу, сейчас мы консолидируемся в отношении оценок нынешнего состояния общества. Но в то же время пока не пришли к стадии практического воплощения наших идей. Обсудить – это пожалуйста, а вот делать мы мало что умеем.
– Это касается и тюремного служения?
– Церковь начала идти в тюрьму 15–20 лет назад. За это время появились уникальные высокоэффективные формы работы, которые необходимо выявлять, мультиплицировать и закреплять, формировать специализированные брошюры. На мой взгляд, действовать можно было бы следующим образом. Для начала сделать диагностику, а уже потом наметить стратегию. Как врач перед лечением определяет наличие болезней у пациента, расставляет приоритеты, выделяя наиболее тяжелые из них, а уже затем намечает формы и способы лечения. Вместе с этим нужно выявлять положительную практику, которая родилась сама собой, безо всякой начальственной указки сверху. Потому что назрела острая необходимость в практических шагах. Если, к примеру, молодому священнику назначено послушание в тюрьме, он должен иметь возможность на практике понять, как ему работать с заключенными, – открыть брошюрку и прочитать, с чего следует начать. У нас такой практики нет не только на этом поприще, но, к сожалению, почти в каждой сфере деятельности. И отсюда все наши проблемы.
Конечно, подвиг тех священников, монашествующих, людей, работающих в колониях безвестно, в глазах Господа сам по себе чрезвычайно велик. Но будем откровенны: за последние десять лет криминальная ситуация в стране ухудшилась. Рецидивная преступность не растет – слава Богу, уровень спал. До 2007 года рецидив был гораздо выше, чем сейчас. Но, тем не менее, негативная тенденция сохраняется. Нам известен социальный портрет нашего криминального общества. Печально, но факт: преступность в России омолаживается. Все чаще подростки и молодые люди совершают тяжкие и особо тяжкие преступления: убийства, изнасилования, грабежи, разбои, наркобизнес. Те усилия, которые предпринимают государство, общество и Церковь, неадекватны той угрозе, которая стоит перед нами. Мы много говорим о том, что телевидение превращает наших детей в моральных уродов, но разве что-то меняется от этих разговоров?
– Как заключенные воспринимают священников, которые приходят в тюрьмы?
– В большинстве случаев либо положительно, либо индифферентно: ну, пришел и пришел.
– Получается, резко отрицательной реакции батюшка не вызывает?
– Вы знаете, удивительная черта русского народа: священника редко кто воспринимает негативно. Это говорит о том, что где-то на генетическом уровне запас святости сохраняется. Священника могут не любить, к нему могут не ходить, но, по крайней мере, негатив в его адрес целенаправленно высказываться не будет. И подозревать его в связях с администрацией тоже не станут. Подразумевается, что все-таки он не от мира сего. Но в то же время и помощи ему никто особо оказывать не станет.
Правда, случаются и неприятные истории. Протоиерей Сергий из Орловской епархии, больше десяти лет окормляющий наши пенитенциарные учреждения, рассказывал, что когда он в первый раз пришел в женскую исправительную колонию и стал освящать помещение, то женщины прятались под кровати, кричали не своими голосами – настоящая бесовщина была. Но есть и другой пример. Владыка Игнатий, до того как его перевели в Хабаровск, руководил Камчатской епархией. Там мы собственно и познакомились, когда я приезжал в командировку. Он организовал небольшой приход в женской колонии на Камчатке. И решил направить туда не молодого священника, а батюшку солидного возраста, рослого, большого и доброго, который пришел в колонию и заявил: «Так, девчата, сейчас пирожки покушаем, фотографии моих внуков посмотрим, а потом поговорим». Понимаете, это совсем другое восприятие. Он этим женщинам сразу стал ласковым отцом, дедушкой. Но вот опять же – в масштабах страны такие случаи на уровне «сделаем – не сделаем, кто-то хочет, кто-то нет, кто-то выделяет средства, кто-то нет».
Повторюсь, у нас нет системы, поэтому успеха в целом быть не может. Действительность показывает, что, к сожалению, тенденция ухудшается. Если мы говорим о духовном воспитании, то церковная деятельность в местах не столь отдаленных не может ограничиваться только литургией, проповедью, исповедью и Причастием. Тем более если они совершаются время от времени, а не регулярно. Остается главное: человек должен понять, что преступление – это грех. Не умозрительно, ведь все знают, что воровать плохо, а сердцем прочувствовать. Пока человек не поймет, что такое грех и какие последствия лично для него это будет иметь не только в этой жизни, но и – самое главное – после смерти, ничего мы не сделаем. Не уговорим, не привьем, не сможем убедить, что так поступать нельзя. Многие, отбыв наказание, искренне говорят, что никогда больше в колонию не попадут. Но это не потому, что они исправились, а потому, что не хотят лишиться свободы. Тюрьмы боятся все – все без исключения.
– Значит, многие заключенные больше боятся не греха и его последствий, а наказания? Но это разные вещи.
– Именно. Боятся не того, что грешат, душу свою убивают, а просто не хотят претерпевать неудобства, ограничения, неприятные для себя последствия, страдания. В основе же гордыня лежит – «я не хочу». И на воле, отбыв определенный судом срок, они иначе жить не станут. Все равно будут жить своим «я», гордыней, своим личным желанием, будут жить индифферентно каким-то общественным событиям. И детей воспитывать они будут точно так же: сильными, ловкими, хитрыми.
Владыка Иларион как-то сказал, что наши тюремные учреждения не воспитывают, а калечат. Что, попав в колонию для несовершеннолетних, подростки быстро обучаются воровскому искусству, впитывают понятия воровского закона. Я не согласился, так как все это они еще на свободе получают. В колонии эти навыки лишь затвердевают, становятся неким скелетиком, на который нарастает бездуховная плоть. А тот же тюремный лексикон уже давно вошел в нашу обыденность, как это ни прискорбно. И вам любой осужденный докажет на пальцах: общество, в котором пребываем мы с вами, еще более несправедливо, чем сформированное в колонии. И далеко не всегда он будет неправ. О целом ряде ситуаций мы можем сказать, что там-то как раз честнее, открытее, там есть некие правила, которые соблюдаются. Там есть какая-то забота о заключенном – о нем пекутся администрация, батюшка, другие осужденные. А здесь кому он нужен? Его кто-то ждет? Кто-то готов помочь? В большинстве случаев, увы, нет.
Как-то мне задали вопрос: почему ФСИН так слабо работает по части социальной реабилитации? Я ответил на этот вопрос вопросом: вот выходит девушка из тюрьмы с распространенной статьей под номером 228 – наркотики – либо 159 – мошенничество, вы ее возьмете к себе на работу? Ответом было молчание. Вывод: если вы ее не берете на работу – вы не хотите участвовать в ее социализации. И помочь в других формах вы тоже не хотите. Она остается одна. С высокой долей вероятности эта девушка снова попадет в тюрьму. Почему 228-я статья стала доминировать? Потому что это самый легкий способ заработать. Распространение наркотиков вообще не считается чем-то предосудительным в криминальной среде – вот что страшно.
– Настоящее, глубокое покаяние среди осужденных случается?
– Да, такие случаи бывают, и их немало. Как-то в одном тюремном учреждении Владимирской епархии я зашел в храм. Была середина дня. В церкви никого не было, кроме одного мужчины. Мы разговорились, беседа растянулась на час. Священник в храм практически не ходил, и этот осужденный, имевший три судимости, выполнял не только функции старосты, но и миссионера, и катехизатора. В тюрьме он уверовал в Бога, да так искренне, что можно только позавидовать глубине и силе его веры. Он мне рассказал, как к этому отнеслись другие осужденные, – и это отношение скорее отрицательное. Например, заключенные пытаются в его присутствии Христа оскорбить, гадость сказать… Темноте не нравится свет, потому что он только подчеркивает, что мрак – это мрак.
Или другой случай. В Калужской епархии мне запомнился бывший офицер, совершивший умышленное убийство в 1990-е годы. Сейчас он уже отбыл наказание, причем полностью отсидел срок. Мы познакомились в колонии, где он был бригадиром строителей, возводивших церковь. К слову, это самый большой тюремный храм в России. Находится неподалеку от Оптиной пустыни – замечательный, красивый, освящен митрополитом Климентом. Так вот, этот мужчина уверовал во Христа всей душой. Признаюсь, глубина его веры впечатляет. Еще припоминаю случай: один батюшка познакомил меня со своим помощником, мужчиной лет сорока, три раза отбывавшим наказание за особо тяжкие преступления. Далеко не старый мужчина, кстати, а уже с таким багажом за плечами. Но он «завязал» со своим прошлым, женился, у него дети. Как-то мы с ним разговорились. Он признался, что чисто физически устал постоянно балансировать: тяжело быть принципиально антилидером, все время конфликтовать с обществом. Так что подобных случаев немало. Просто это не очень любят афишировать. Все-таки покаянию зачастую предшествует глубокое духовное падение. И вольно или невольно нужно открыть человека таким, каким он был в прошлом. А это не всегда может быть полезно.
– По данным статистики, у нас колоссальные потери мужского дееспособного населения, которое прозябает в тюрьмах. Что-то может измениться в ближайшее время в положительную сторону, или это утопия?
– «Дорогу осилит идущий» (улыбается). Действительно, подавляющее большинство лиц, отбывающих наказание в местах лишения свободы, – мужчины в самом расцвете сил, в возрасте до 55 лет. Это люди, прошедшие путь сроком от пяти до пятнадцати лет в пенитенциарных учреждениях. Вот где все наши женихи, мужья, отцы. Им бы семьи создавать и детей воспитывать, работать и страну поднимать. Посмотрите, что происходит: вот Европа становится все более антихристианской, начинает стесняться Церкви, не сегодня-завтра могут начаться новые гонения, но дело в том, что, в отличие от России, уровень преступности среди европейского населения не растет, а преступления совершают в основном эмигранты. В наших же тюрьмах сидят русские парни. В Европе убийство воспринимается как ЧП, тогда как для России это нормально. У нас 28 процентов женщин сидят за убийство. Дальше идут «интеллектуальные статьи»: мошенничество, грабеж, разбой.
– В одном интервью вы сказали, что в тюрьме Бог ближе к человеку. Осознают ли осужденные, что им дается время на покаяние, которое можно использовать во благо? Воспринимают ли лишение свободы как очистительное страдание за совершенный грех?
– В жизни мы так или иначе рассчитываем либо на свои силы, либо на князей человеческих. А в тюрьме у человека никого и ничего нет. Он начинает искать того, кто может ему помочь. И обращается ко Христу – единственному, кто помогает. Кто по Своему неизреченному милосердию настолько заполняет Собою вакуум, который пребывает вокруг человека, что тот начинает летать как на крыльях. В своей книге «Несвятые святые» архимандрит Тихон (Шевкунов) рассказывает о том, как старец Иоанн (Крестьянкин) называл время отбывания наказания в тюрьме самым счастливым в своей жизни. Нам этого не понять, мы не находимся в этих местах. Но представить себе, почему это происходит, мы можем.
Да, есть замечательные истории духовного прозрения, воцерковления – но… В массе-то своей осужденные остаются равнодушными. И я тут не противоречу сам себе. Как-то я приводил уже пример: у нас 76 процентов осужденных мужчин считают себя православными. Но, тем не менее, отбывают наказание за тяжкие и особо тяжкие преступления. И это уже наша обыденность. То есть они совершенно не отдают себе отчета в том, что, ограбив, они совершили что-то ужасное. Просто не понимают, что делают нечто греховное. «Подумаешь, забрал чужое – что тут такого?!» – так они рассуждают. Среди женщин в тюрьме порядка 73 процентов православных. И вот какая интересная картина складывается: женщина, родившая в тюрьме, отбывает наказание в доме матери и ребенка, на нее не распространяется общий порядок дня, режим и так далее. Ребенок до трех лет находится с ней. Если к этому времени осужденная не освободилась, ребенка или забирают родственники, или отдают в детский дом. До этого времени мать, как волчица, следит за своим чадом – попробуй подойди. Но вот парадокс: 99 процентов женщин после освобождения не забирают своего ребенка из детского дома. Вот и пойми, какая она православная. У людей каша в голове и в душе, если можно так выразиться. Какие же они православные, если, по результатам анкетирования, две трети осужденных прошли через аборт? Это вообще нормой считается. Молодая, красивая, перспективная – зачем тяготиться, за кого-то отвечать, сковывать себя ребенком по рукам и ногам?
– Да, в нашем обществе укоренилось странное понимание православности. Многие считают себя православными, но при этом грешат, не исповедуются и не причащаются…
– У нас, как и во времена святого равноапостольного Константина, всего три-пять процентов воцерковленных. Поэтому оснований для победных реляций у нас совсем немного. Общество у нас все-таки апостасийное, разлагающееся. Мы много говорим, как будто слово заменяет дело. Но это у Господа было Слово, Которое сотворило мир и имело такую силу. А у нас что? Не могу не привести пример. Как-то в Германии я ездил по маленьким деревушкам. Все очень красиво, как на открытках, – чисто, аккуратно. Стоит добротная старая кирха – церковь. Перед ней традиционный памятник павшим на фронтах Первой и Второй мировых войн. А в самой кирхе висят огромные щиты, где помещены их фотографии. Вот это воспитание патриотизма! У нас тоже есть великолепные мемориалы на Поклонной горе в Москве, Волгограде, других городах. Но в деревнях разве у нас есть такие аналоги памятников героям войны с их фотокарточками? А с этого все начинается.
– Скажите, а кто чаще воцерковляется в заточении: мужчины или женщины?
– Как ни странно, мужчины. Женщины гораздо более инертны. Почти 28 процентов сидят за убийства. Приезжая в женскую колонию, я общаюсь с заключенными один на один, стараюсь создать неформальную обстановку. И они не раз признавались, что сами не знают, как поступят в следующую минуту. Женщины, действительно, очень непредсказуемые существа (смеется). Что-то в душе у них колобродит, конечно, но они какие-то равнодушные. Мужчины легче организуются в церковную общину. Возможно, потому, что они более самостоятельны по натуре, менее зависят от мнения коллектива. Сложнее всего идет воцерковление в детских учреждениях, воспитательных колониях. Во-первых, сказывается кризис подросткового возраста – с 14 до 19 лет, когда человек наиболее ригоричен, пытается самоутвердиться. Во-вторых, в массе это ребята с телесной и духовной патологией. Почти 25 процентов – это те, кого воспитывали бабушка с дедушкой; 48 процентов жили в неполных семьях…
– И как следствие представления о семейных ценностях у них искажены или же практически стерты из их сознания?
– Да, большой процент молодых людей не имеет представления о том, какой должна быть нормальная семья.
Так вот, как правило, в воспитательную колонию попадают не сразу. Сначала малолетние преступники отправляются в специальный интернат или училище, им могут дать срок условно или с отсрочкой исполнения приговора. И только если в третий или четвертый раз что-то натворил, едешь в колонию. А ведь есть еще преступления, которые совершаются в возрасте до 14 лет, за которые подросток не несет ответственности. Священнику работать с такими правонарушителями крайне тяжело, так как, во-первых, период нахождения подростка в интернате короткий; мальчишеская среда крайне агрессивна, злобна. К тому же ребята эти во многом отсталые, в том числе и интеллектуально; объяснить им что-то очень сложно. Об этом мне говорила опытный психолог, с которой я беседовал в следственном изоляторе в Самаре. По ее наблюдениям, уровень интеллекта с каждым годом падает, а преступления становятся все более жестокими. Психолог привела в пример 15-летнего преступника, который хладнокровно изнасиловал, задушил и закопал в лесу двух или трех несовершеннолетних девочек. Сейчас он содержится в СИЗО, она с ним работает. У маленького «чикатило» ни капли раскаяния – вообще! Конечно, он понимает, за что он здесь и почему, но даже мысли не возникает, что сотворил страшное преступление. Вот это бес во плоти. Однако самое страшное – это то, что сокамерники никак не реагируют на его злодеяние. По старым понятиям, он бы сутки не протянул. Сейчас это никому не интересно – совершил и совершил.
Статистика показывает, что преступность становится все более молодой, жесткой, циничной. Я крайне не рад, что приходится давать такие пессимистические оценки. Но хотим мы того или нет, нужно признать: сформировалось новое преступное сообщество, которое живет по своим законам, и оно совершенно антиобщественно. И с ним мы будем вынуждены сталкиваться все чаще. Абсолютно верное выражение, что тюрьма – некий слепок с нашего общества. Просто там все в большей степени открыто, все нагляднее, доступнее и очевиднее. Здесь мы прилично одеты, ездим на красивых машинах, работаем…
– Вы хотите сказать, что на воле мы можем «надевать маски», которые позволяют нам скрывать свое отнюдь не всегда чистое внутреннее «я», и никто ничего не заметит, а в тюрьме, где человек весь как на ладони, это сделать невозможно?
– В том-то и дело. В тюрьме все видно, там человек постоянно на виду. Причем такой, какой он есть на самом деле. 24 часа в сутки человек находится у всех перед глазами, все его достоинства и недостатки очевидны – ничего про себя не скроешь. Поэтому и нам они со всей ясностью видны в заключенных. Поэтому на вопрос «Какое общество представляется вам более справедливым – на свободе или в тюрьме?» – осужденные отвечают, что на зоне. Понимаете, эти люди не верят почти никому. И даже находясь в среде себе подобных, они не утрачивают подозрительности, потому что опасность может исходить отовсюду.
В тюрьме человек максимально автономен в худшем смысле этого слова. Он легко сбивается в стаю, как волк, но в то же время совершенно индивидуален, не считает себя связанным с чем или кем бы то ни было. Налицо полная духовная разобщенность, в то время как внешне форма коллективизма присутствует. Я понимаю, Святейший Патриарх и священноначалие стоят перед десятками самых разных приоритетных проблем, решая, какая их них является наиболее важной. Школа – это хорошо, в школы нужно идти и преподавать основы религиоведения или закон Божий. Но все-таки у школьника есть родители, бабушки и дедушки. А вот у тех, кто в колонии, мамы с папой зачастую нет. Додать им то, что недодали родители, кроме священника, возможно, больше и некому. Поэтому, мне кажется, пенитенциарные учреждения более приоритетны, чем школа, армия, вузы. Когда человек учится, имеет некую интеллектуальную нагрузку, он не будет совершать преступления. Даже если он абсолютный атеист. У него в таком случае есть цель, которая может держать его в рамках законопослушания. А там-то цели никакой нет. Какая цель? Выйти на свободу. Для чего? Чтобы увидеть, что он везде отвержен? В советское время, когда осужденный выходил из тюрьмы, его обязаны были брать на работу на завод. С учетом того, что у нас очень много людей прошло через места не столь отдаленные, человек, который сидел, не вызывал аллергической реакции. А сейчас – кому он нужен? Так в обществе образуется некая концентрация зла. У нас совокупно отбывает наказание почти 800 тысяч заключенных. Плюс те, кому наказание дали условно, плюс те, кто на принудительных или общественных работах. 1 миллион мы точно имеем, если не больше. Если в динамичном остатке посчитать, то 300 тысяч человек ежегодно освобождаются, 300 тысяч садятся – получается бесконечный круговорот. А ведь это самый дееспособный, половозрелый пласт нашего населения.
– Как вы оцениваете роль Церкви в преодолении этих проблем?
– На мой взгляд, именно тюремное служение священников, матушек, мирян способно вывести этих мужчин и женщин из сомнамбульного состояния. Чтобы они стали к чему-то стремиться, чтобы у них появилась цель и желание жить. Невозможно дать гарантию, что, выйдя на свободу, они больше ничего не совершат. Но, по крайне мере, уже будут знать, что такое грех, будут каяться. Где-то чуточку приглушат свое природное зло, не дадут проявиться ему в полной мере. Хотя бы так для начала.
Это золотой фонд священства и монашествующих – те, кто несет послушание в тюрьмах. Только голос их тих и скромен, подчас незаметен. Это своего рода великое тайное миссионерство. Другой вопрос, что у нас нет специальных программ по миссионерству, рассчитанных на целевую аудиторию. Что такое – прийти к закоренелым преступникам и начинать их учить жизни? Один сотрудник как-то сказал, что нужно читать заключенным Евангелие, и они все поймут, изменятся. Но я что-то сомневаюсь, будет ли этого достаточно. Вряд ли они сразу все поймут… Не поймут и не прослезятся.
Я родом из Ростовской области, там есть замечательные священники: протоиерей Тимофей, иереи Андрей и Алексий – они занимаются тюремным служением в Ростовской епархии. Как оценить их деятельность? Там нет красивых картинок, моментальной положительной статистики, потому что в этой сфере они не так давно. Но то, что практически ежедневно они приходят в следственный изолятор или колонию и работают с осужденным, – подвиг. Отец Андрей предложил недавно создать общий отряд верующих – чтобы заключенные разных вероисповеданий могли общаться. Думаю, это прекрасная идея.
У нас много замечательных примеров тюремного служения, помощи осужденным, о которых хотелось бы рассказать отдельно. Крайне интересна и поучительна в этом отношении удивительная история инокини Ф., которая меня просто потрясла. Но об этом мы поговорим в следующий раз.
С Алексеем Михайловичем Величко
беседовала Кристина Полякова
24 октября 2012 года
Взято с сайта: Православие.ru